– Ага, – ответствовал я с понимающим видом. – Вот это может пригодиться.

– Правильно мыслишь, – сказал он и поднялся. – За стволы не дорого тебе?

Поглядев на него в зеркало, я кивнул:

– Если надо, я могу заплатить сегодня ближе к вечеру.

– Не надо. Я знаю, где ты живешь. – Он улыбнулся, а улыбка у Буббы такая, что может на месяц лишить человека сна. – Если что будет нужно, только скажи – днем, ночью, это все равно. – В дверях он задержался. – Пиво скоро будем пить?

– В самое ближайшее время.

– Славно.

Он помахал на прощание и вышел, а я остался с тем чувством, которое неизменно возникало у меня после его ухода, – на этот раз пронесло, не взорвалось.

Покончив с галстуком, я подошел к кровати. Между гранатами лежали два ствола – «смит-вессон» 38-го калибра и никелированный девятимиллиметровый браунинг. Его я, надев пиджак, сунул в кобуру под мышку, а «смит» спрятал в боковой карман. Потом полюбовался на свое отражение – отеки на лице сошли, и губы почти зажили. Фонарь на скуле пожелтел, ссадины потеряли первозданную алость и стали розовыми. Не то чтобы глаз не оторвать, но и на участника конкурса «Человек-слон» я уже не был похож. Можно появиться на людях и не опасаться, что в тебя будут тыкать пальцем и хихикать. А на тот случай, если кто осмелится, имелось верное средство – стрелять на поражение.

Я поглядел на гранаты, решительно не представляя себе, как с ними обращаться. Крепло опасение, что, как только я закрою за собой дверь, они скатятся с кровати и разнесут все здание. И потому я бережно взял их и положил в холодильник. Пусть тот, кто вломится ко мне с целью похищения пива, знает – люди здесь живут серьезные.

Когда я подъехал, Энджи сидела на ступеньках своего крыльца. На ней была белая блузка и черные, суживающиеся книзу брюки. Она-то, в отличие от меня, выглядела первоклассно, но я ей об этом не сказал.

Она влезла в машину, и довольно долго мы ехали, не произнося ни слова. Я специально поставил кассету с записями Визжащего Джея Хоукинса, но моя спутница лишь вздрогнула – и больше ничего, хотя любит его так же сильно, как когда ее называют «цыпочка». Она продолжала курить и так внимательно вглядываться в проносившийся за окном Дорчестер, словно только что эмигрировала сюда.

Когда въехали в Маттапан, кассета кончилась, и я сказал:

– Обожаю его. Сейчас перемотаю, послушаем еще раз. Век бы слушал.

Энджи грызла ноготь.

Я все-таки сменил Джея на группу «У-1», но Энджи словно хватанула вместе с утренним кофе добрую дозу лития – она сидела как каменная, хотя обычно начинает извиваться при первых тактах.

Мы уже добрались до Ямайка-плэйн-паркуэй, а дублинские ребята – до «Воскресенье, чертово воскресенье», когда она наконец разверзла уста:

– Я думаю. Не дергай меня.

– Какой смысл влагаете вы в эту фразу?

Она повернулась на сиденье, придерживая бившуюся от ветра прядь:

– Хоть ненадолго брось свои «красотка», свои предложения вместе принять душ и тому подобное.

– Привычка – вторая натура.

– Я не желаю быть привычкой, – сказала она.

– Сдаюсь, – кивнул я. – Очко в твою пользу. Может быть, хочешь недельку отдохнуть?

– Не хочу. – Она поджала под себя левую ногу. – Я люблю работать. Я должна все обдумать. Мне нужна твоя поддержка, а не заигрывания.

Я поднял правую руку, словно давая присягу:

– Поддержку получишь, – и едва не прибавил «прелесть моя» или что-то в этом роде, но в последнюю минуту удержался. Допускаю, что моя матушка произвела на свет дурня, но никак не самоубийцу.

– Бубба успел заскочить к тебе? – спросила она.

– Как же, как же, гостинцев принес. – Я извлек из кармана и протянул ей «смит-вессон».

– Временами он бывает ужасно сентиментальным.

– Предложил мне партию «стингеров» на тот случай, если мы захотим устроить где-нибудь государственный переворот.

– Говорят, в Коста-Рике умопомрачительные пляжи.

– Решено! Едем в Коста-Рику. По-испански говоришь?

– Я надеялась на тебя.

– Я два раза брался и бросал. Не знать язык и не суметь его выучить – разные вещи.

– Зато ты знаешь латынь.

– Стало быть, свергнем режим Юлия Цезаря!

Слева уже показалась кладбищенская ограда, и Энджи приглушенно воскликнула: «Матерь Божья!»

Мы ожидали увидеть похороны, приличествующие уборщице – то есть предпоследнего разряда, – однако все вокруг кладбища было заставлено машинами. Несколько раздолбанных такси, черный «БМВ», серебристый «Мерседес», «Мазератти», парочка «RX-7», целый эскадрон патрульных автомобилей, возле которых прохаживались, оглядывая место действия, полицейские.

– Туда ли мы приехали? – спросила Энджи.

Пожав плечами, я в полной растерянности приткнул «Порше» у обочины. Мы вылезли и двинулись вперед, причем Энджи несколько раз приходилось останавливаться, ибо ее высокие каблуки вязли в рыхлой почве.

Пастор звучным баритоном призывал Господа упокоить душу усопшей Дженны Анджелайн. Голова его была опущена, и время от времени он поглядывал на сверкавший бронзовыми ручками гроб, стоявший на черном постаменте. Больше на гроб не смотрел никто – все присутствующие разглядывали друг друга.

Среди тех, кто стоял в ногах гроба, выделялся Марион Сосия. Он был выше ростом, чем казалось на фотографии, завитки коротких волос курчавились на непомерно крупной голове. По сравнению с тем давним снимком он похудел, как худеют от мощных выбросов адреналина, выжигающих жир. Тонкие пальцы висевших вдоль туловища рук беспрестанно двигались, будто нажимая на невидимые спусковые крючки. Простой черный, однако из весьма дорогого материала – шелк, что ли? – костюм, белая сорочка, черный галстук.

Стоявшие у Сосии за спиной ребята были одеты в точности так же, но чем дальше стояли они от него и от могилы, тем дешевле становилась ткань их костюмов. Парней этих было самое малое человек сорок, и стояли они как в строю, четкими шеренгами, всем своим видом демонстрируя беззаветную преданность командиру. Прямо-таки древние спартанцы. Никому из них нельзя было дать больше семнадцати лет, а некоторые выглядели неполовозрелыми сопляками. Все как один смотрели куда-то за могилу, туда же, куда и Сосия, и никаких эмоций не отражалось в этих не по-юношески бесстрастных, неподвижных, сфокусированных в одной точке взглядах.

Вскоре я определил эту точку – в изголовье гроба, по другую сторону могилы, прямо напротив Сосии стоял чернокожий парень, такой же высокий, как его визави, но более плотный и сбитый, с той тугой мускулатурой, какую после двадцати пяти лет уже не накачать. Черная куртка, темно-синяя, доверху застегнутая рубашка без галстука. Брюки – угольно-черные, с голубой «искрой». В левом ухе – единственная золотая сережка. Виски выстрижены почти наголо, а в том, что осталось, пробриты параллельные дорожки. Затылок тоже почти голый и тоже с какими-то узорами, похожими на очертания африканского континента. Впрочем, в этом ракурсе я их толком разглядеть не мог. В руках он держал, опустив его острием к земле, черный зонтик, хотя небо было ясным и чистым, как хрустальная ваза, только что вышедшая из рук стеклодува. За спиной этого парня стояло его собственное воинство – человек тридцать, все примерно его возраста, все одеты сообразно обстоятельствам, хоть и не вполне – ни одного галстука.

Первым белым, которого мы заметили, оказался Дэвин Эмронклин. Он находился метрах в десяти от второй группы, болтая с тремя другими детективами, причем все четверо постоянно перебегали глазами с обеих банд на полицейских, оставшихся у дороги.

И наконец, позади всех, у изножья гроба, стояли несколько пожилых женщин, двое мужчин в спецодежде, какую носит технический персонал Капитолия, и Симона. В тот самый момент, когда я ее заметил, она как раз смотрела на нас, и продолжалось это не меньше минуты. Но вот она отвернулась и повела взглядом вдоль вязов, окружавших кладбище. Судя по выражению ее лица, вряд ли она собиралась подойти к нам после погребения и пригласить к себе домой – на чашку чая и плодотворную дискуссию по расовым проблемам.